Страшная трагедия, которая изменила судьбы миллионов людей. Очевидцы и их близкие до сих пор ощущают последствия атомной катастрофы, продолжая расплачиваться здоровьем и ночными кошмарами. Наша героиня, Любовь, вспоминает о том, как жили люди в непосредственной близости к Чернобыльской АЭС, и рассказывает, как ее семья пережила трагедию. Сейчас ей 42 года, она живет в Минске, работает психологом и журналистом, и в ее жизни множество сложностей.

Река Припять

Это река с очень опасным характером: водовороты, жуткие ямы на дне, болота на побережье. Взрослые, конечно, постоянно говорили нам, что к реке убегать нельзя — но кто в восемь-девять лет воспринимает слова родителей всерьез?

На реке было очень красиво — в августе болото начинало гореть. Высоченные травы вдоль реки вспыхивали и оседали фантастическим разноцветным пеплом на воде. Мы очень любили бросить что-нибудь в центр лазурного круга — старую куклу, мячик, камушек — и смотреть, как краски медленно смешиваются, постепенно поглощая этот предмет.

Однажды я не успела затормозить и влетела в пепел на велосипеде. Сейчас я понимаю, что друзья постарше отреагировали и вытащили меня очень быстро — наверное, за минуту. Но тогда мне казалось, что я успела заледенеть, окаменеть в этом болоте. В невесомости, оглохшей и обездвиженной.

Река Припять

Наверное, это один из самых сильных и горьких образов Припяти и всего, что с нами случилось. Мы оказались маленькими сломанными игрушками, которых так легко бросили тонуть в болоте.

Я иногда слышала злые слова вроде «что вы носитесь со своим Чернобылем, вся история страны последних десятилетий — это страх, боль и ужас, всем было плохо и страшно».

Да, это так — я пережила скитания и развал Союза, эмиграцию и проблемы со здоровьем. Но вот это ощущение парализующего ужаса в полной тишине, когда ты понимаешь, что еще секунда — и разноцветный феерически красивый кошмар закончится твоей смертью — его никак не забыть. Нам, пережившим Чернобыль, словно добавили по черной метке — и от нее никуда не скрыться, не спрятаться.

Брат

Брат старше меня на пять лет, к 1986 он вырос в настоящего красавца: буйные кудри, широкие плечи. Спортсмен, умница, победитель всех олимпиад по математике. Девчонки вились вокруг него — а он называл самой любимой девочкой меня. 26 апреля он собирался с другом на рыбалку — и проспал. Ночью мы вроде бы слышали какой-то странный звук, но не придали ему никакого значения.

Взрослые с утра были хмурыми, какими-то подавленными и серыми — странно, но эти воспоминания у меня имеют очень яркую окраску. Возможно, так психика расставляет по местам то, что невозможно пережить в здравом рассудке, — так вот лица были подчеркнуто серыми, бесцветными. Мне сложно объяснить, как это выглядело — на уровне какого-то звериного понимания, предчувствия непоправимого. Мамин брат работал на станции — он-то и сообщил по телефону, что лучше поскорее уехать из города. Мы никогда его больше не видели — мама всегда плакала, когда мы пытались поговорить о том страшном дне.

Я не ходила в тот день в школу — слегка болело горло, а подружка прибежала днем радостная, сказала, что отпустили после третьего урока. Звала пойти гулять, но родители ее отправили домой. Никто ничего толком не знал, но всем было страшно. Брат проснулся, и уже на пороге мама остановила его, запретила выходить. Они поссорились — мама ниже его на голову, кричала на него чужим сорванным голосом. Я никогда ее такой не видела — и никогда раньше не было такого, чтобы она ударила кого-то из детей. Помню это, как в замедленном сне: они стоят рядом, брат держится за горящую щеку, бледный, с блестящими глазами. И мама, тяжело дыша, в слезах, с закушенными белыми губами.

Теперь я понимаю, что брат мог бы просто не вернуться — точнее, вернулся бы в брошенную квартиру. Нас просто посадили в автобус — не дали толком собрать вещи, собраться с мыслями — и увезли в Киев.

Мне еще повезло, что я живу так долго по «нашим меркам». Почта редко приносит хорошие новости. Брат последнее десятилетие все тоже по больницам — высох, стал как тень, растерял свои кудри. Боюсь за него и молюсь.

Вранье

Нам говорили, что много вещей брать не нужно, что мы сможем вернуться домой через пару дней. Они сами не знали, что говорят? Может быть. Они врали в лицо? Скорее всего.

Я потом, в Киеве, видела людей, которые прямо на улице взрывались фонтанчиками крови — вот человек стоит, смеется, говорит, пьет или курит — и вдруг из него прорывается наружу смерть. Кожа лопается — на лице, на плечах, на руках. Те, кто вернулся с ночной смены утром и уехал вместе со всеми, сгорали за две недели, кто-то еще быстрее.

Заброшенная Припять

Мы даже не запирали квартиру — зачем, если увозят всех? Было жарко, стояли во дворе часа два, ждали транспорт. Хотелось пить, кто-то уговорил милиционера пустить домой за чайником с водой — так и пили по кругу — люди и растерянный охранник, сняв фуражку с потной головы.

Мама спросила у него, как же будет добираться ее брат, ведь он как раз был на станции, у него была смена. И ей ответили, что их уже увезли и они ждут нас в Киеве, что нужно подождать, пока ветер развеет дым после пожара, потом все вернутся, обязательно вернутся и все будет, как раньше. Врали? Им врали самим?

Потом, конечно, мы поняли, что дядя в тот момент, наверное, таскал на себе цемент, чтобы похоронить эту станцию — и умереть там же. Безымянным, обезображенным, не простившимся с родными.

У нас была своя «почта», мы держались в столице, словно чумные. Все как-то устроились, на каких-то узлах, чемоданах, коробках — и нас сторонились. Мы быстро узнавали новости, и с каждой следующей становилось хуже и страшнее. С экрана телевизора несли какую-то жизнерадостную чушь — а нам казалось, что с каждым вдохом воздух становится все более ядовитым. Голова кружилась, во рту постоянно был какой-то кислый, металлический привкус.

Мама

Мама пошла в больницу в Киеве — неважно себя чувствовала, упала в обморок. Вернулась только на следующее утро — я проплакала тогда всю ночь. Молча обняла меня и как-то поскуливала тихонько, даже не плакала. Уже потом, годы спустя, уже в Минске, она рассказала, что ей сделали аборт. Срок был маленьким, мы ничего не знали, а она знала, потому и пошла за помощью к медикам. Ей поставили какой-то укол, она уснула — и проснулась уже вычищенной. Врач говорил о замершей беременности — но зачем тогда маму погрузили в наркотический сон?

Я понимаю, что, наверное, у врачей были причины опасаться того, что беременность убила бы маму — или ребеночек родился бы очень больным, но почему так дико, так глупо? Даже не спрашивая, ни слова не говоря. Они тоже просто выполняли свою работу — это я тоже понимаю.

Дочь

Я очень долго не могла забеременеть, потом было два выкидыша подряд, потом тяжело выносила свою дочку — и я не знаю, было бы все иначе, если бы не чернобыльская авария. Сейчас и у дочери все не очень хорошо по женской линии — лечим, ходим по врачам. Не знаю, получится ли вылечиться окончательно, может быть, природа так защищает себя от распространения той заразы, которая всех нас коснулась. Дочь все понимает, на ЭКО не пойдет — лучше, говорит, усыновлю тогда, брошенных детей сейчас много.

Польша

Спустя полторы примерно недели после взрыва все стало происходить очень быстро. Позвонила тетка из Польши — кричала, умоляла, угрожала, говорила все бросить и уезжать из Киева. Сказала, что у них детям начали массово давать йод в школе, по телевизору рассказывали о том, что в Союзе находиться нельзя, что уже в Европе люди умирают от лучевой болезни. Возможно, это было правдой — ветром облако понесло дальше на запад. А что там было бросать? Сумки наши жалкие? Вещи-то все дома остались. Мама все надеялась, что найдется ее брат — ведь обещали, что устроят встречу. Мы собрались, уехали.

Хорошо, что было лето — успели насобирать каких-то вещей по новым соседям во Вроцлаве, потом потихоньку устроилось все. Не сразу, за несколько лет. Я пошла в новую школу, польский легко давался — да и по-русски до сих пор в Польше говорят многие, или, во всяком случае, понимают. Украинцев очень много, белорусов. Все же рядом, многие родственниками друг другу приходятся.

Заброшенный парк Припяти

Память

Потом как-то все начало забываться. Новые друзья, книжки, улицы красивые. Казалось, что я попала в сказку — новую, светлую. Дети быстро забывают и быстро растут — отучилась, вышла замуж, переехали к родителям мужа в Минск, в Польшу часто ездим по делам, там остался бизнес. Но иногда я все же просыпаюсь в холодном поту — не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Дышать тяжело, сердце колотится, как бешеное. Болото. Пепел. Тишина. Припять.

Нет, сериал не смотрела и не буду — с меня хватит уже и снов, и страхов, и памяти. Многие хвалят, кто-то ругает, а я не хочу. Устала от Чернобыля. Не могу больше бояться.

Примечание: за неделю, пока готовилась эта публикация, от рака крови умер брат героини. Автор и редакция приносит свои соболезнования семье Любови.

Читать дальше